Живые картины войны
22 июня — скорбная дата в нашей истории. 73 года назад началась Великая Отечественная война. Про нее уже столько сказано и написано, что, казалось бы, и добавить-то нечего. Но у каждого, пережившего войну, свой рассказ о ней. И своя история.
— Приходите ко мне. Расскажу вам про войну, — позвонил на прошлой неделе в редакцию архангельский художник Геннадий Семаков. Ему было четырнадцать, когда началась Великая Отечественная. Цепкая детская память, окрашен-
ная трагическими красками тех лет, не отпускает 87-летнего человека до сих пор. Художник написал не одну картину о войне. На его полотнах, как на фотографиях, сюжеты из пережитого. Тяжелые воспоминания бередят душу, просят выговориться, чтобы мы, не жившие в то лихолетье, помнили, каково было архангелогородцам в тылу, что они пережили, как настрадались…
Безоблачное счастье
Геннадий Семаков родился 1 сентября 1926 года в Архангельске. Первый десяток его жизни прошел в безоблачном счастье. Один ребенок в семье, обласканный любовью родителей, бабушек-дедушек, тетей-дядей. Мама Гены хорошо вышивала, работала начальником отдела ручной, потом машинной вышивки на швейной фабрике, которая находилась на улице Карла Маркса. Папа-моряк служил в Северном морском пароходстве, участвовал в первой советской экспедиции на пароходе «Седов» под командованием ученого Отто Шмидта. Ходил к берегам Шпицбергена, Земли Франца-Иосифа. Доставлял грузы и продукты жителям Кольского полуострова. В Ленинграде Анатолий Семаков выучился на механика-дизелиста, с 1932 года он работал от Ленинградского порта.
— Лет с пяти отец брал меня с собой на пароход, — рассказывает Геннадий Анатольевич. — Познакомил с машинным отделением.
Я видел, как бросают в топку уголь, был в каюте радиста, наблюдал, как кок готовит обед. Помню крики матросов «майна», «вира», когда они разгружали грузы. Как-то пожаловался отцу: «Не знаю, чем заняться» — «А ты рисуй!». И я стал рисовать.
«Я Ленина нарисовал!»
Талант к рисованию у будущего члена Союза художников СССР проявился очень рано. Мальчику не было и трех лет, когда дядя-печатник подарил ему блокнот с белыми, голубыми и розовыми листочками. Взрослые учили ребенка рисовать домики и цветочки, но он этого не запомнил. Запомнился лишь первый рисунок.
— Жили мы в коммунальном доме. Как-то на общей кухне повздорили с двоюродным братом. Я был чуть выше сидения стула, он и того меньше. Шлепнул его, он заплакал, побежал жаловаться. Я перепугался, что меня накажут, помчался в свою комнату. Отца дома не было. Возле дивана на венском стуле лежала книга в красной обложке с барельефом Ленина. Чувствуя, что меня могут наказать, надо как-то заняться делом, я схватил карандаш, лист бумаги и… нарисовал профиль Ленина с обложки.
Отцу понравилось. От него я на всю жизнь запомнил название той книги — «Шаг вперед и два шага назад», — вспоминает Геннадий Семаков. — Прошло еще полгода. Я решил нарисовать Ленина в рост, с поднятой рукой. Получилось! Побежал похвастаться на общую кухню, а навстречу мне сосед, врач Бердников. Кричу ему: «Я Ленина нарисовал!» Он посмотрел рисунок, погладил меня по головке, расстегнул портфель и достал громадное яблоко…
Спустя десятилетия по заявкам из Москвы Геннадий Семаков очень успешно будет писать копии картин с изображением Ленина, творческие портреты Ломоносова.
А пока десятилетний мальчик радуется подарку отца — набору масляных красок; в летние каникулы ходит с мамой по музеям Ленинграда, с интересом изучает книги по искусству, которые привозил из Европы отец. У Гены самые хорошие в классе альбомы и карандаши. Его способности к рисованию заметили в школе. Он любит математику, физику и черчение. И плохо учится по литературе и русскому языку. На учительницу словесности, которая постоянно опаздывала на уроки, нарисовал дружеский шарж. Педагог шутку не оценила. За двойки по русскому Гену в седьмом классе оставили на второй год.
«Я папка твой»
В 1937 году отца, Анатолия Афанасьевича, арестовали. По доносу, без всяких причин.
— «Черный ворон» приехал ночью. Для мамы и отца это был шок. Энкавэдэшники что-то искали, перевернули всю квартиру, но ничего не нашли. Меня выставили в коридор, я у дверей так и заснул. Увезли отца утром, — вспоминает Геннадий Анатольевич те трагические дни, когда в одночасье рухнуло его счастливое детство, разбилась дружная семья и он, воспитанный мальчик из интеллигентной обеспеченной семьи, враз стал «сыном врага народа».
— Мы жили на перекрестке улицы Карла Либкнехта и проспекта Петроградского, недалеко от тюрьмы. По Петроградскому постоянно выводили заключенных. Целыми этапами, с собаками. Конвоиры кричали на громаду людей, подгоняли. Они, бедные, тащили какие-то узлы, фанерные чемоданы, постельные принадлежности. Я этого никогда не забуду… Мама узнала, когда отца поведут из тюрьмы на суд «тройки». Я из окна увидел, как его повели, выбежал из дома. Нарисовал по памяти рисунок, потом картину. Она висит в нашем краеведческом музее.
На коммунальной кухне соседки шептались: «Вот и этого взяли… Какой хороший человек был!» Отцу дали 58-ю статью, параграф 10. Без права переписки. Вначале его держали в госбезопасности в Архангельске. Спустя годы я спросил его: «Папа, тебя пытали?» «Пытали. Поставили двоих красноармейцев и несколько суток не давали спать, а после заставили расписаться, что пыткам не подвергался», — ответил отец.
— В 11 лет я остался без отца. Он отбывал срок в Новгороде. Освободился в марте 1945 года. Я тогда работал художником, дома что-то выполнял. Вдруг чувствую, что в коридорчик кто-то зашел, роется… Схватил круглый хлебный ножик, открыл дверь — стоит бродяга. В шапке-ушанке с торчащими ушами, фуфайке, ватных брюках. На ногах самодельные ботинки с деревянной подошвой.
Я спросил: «Чего тебе надо?» Он молчит. Я снова спросил, а он смотрел-смотрел и говорит: «Я папка твой…» — голос у Геннадия Анатольевича прерывается, на глазах блестят слезы.
— Здоровье у отца было подорвано. Легкие как меха скрипели. В портовом городе Архангельске ему жить не разрешили. Он отправился в Сибирь. В Тобольске прожил девять лет. Был начальником МТС, построил там дом и пустил жить молодую женщину с детьми.
Мы с мамой туда не поехали. Но отец до самой смерти писал нам, мечтал вернуться в Архангельск. До своей реабилитации он не дожил трех месяцев. Очень жалко его и маму. Она замуж так и не вышла…
В воздухе витала тревога
У Геннадия Анатольевича отличная память. В подробностях он описывает события военного времени. Помнит все до мелочей, называет фамилии людей, рисует страшные картины военного Архангельска глазами юного художника.
И спустя семьдесят с лишним лет заново переживает те страшные дни.
— Мне было 14 лет, но я понимал, что пришла страшная беда. Помню, шел в магазин. Окно у энкавэдэшников, живших на первом этаже, было раскрыто. Белоснежные окрашенные рамы, тюль полыхает, а из окна по радио слышно выступление Молотова. Голос его дрожал, его волнение передалось и мне… Уже на второй день войны женщины на крыльце говорили: «Вот к этому, к этому повестка пришла…» На предприятиях шли митинги. Многие мужчины уходили на фронт добровольцами. Мы не знали, что с нашим отцом, от этого было еще тяжелее.
Стояли теплые июньские дни. Вечера были хороши. Природа прекрасная, а в воздухе витала тревога. Я ее физически ощущал.
Люди бросились в магазины. Скупали хлеб, сушили сухари, запасали сахар, соль, спички. Я спросил маму: а мы почему не запасаемся? Она улыбнулась: «Что ты, сынок. Разве на всю войну запасешься?» Мысленно я не соглашался с ней, пока не понял: а на какие деньги закупаться? Мы с ней жили от получки до получки. Мама получала 500 рублей. Вечерами вышивала блузки женам начальников. Те что-то приносили ей.
Все чаще мать говорила: «В магазинах хоть шаром покати». Я не понимал смысла этой фразы, пока не увидел пустые полки в магазинах. На верхних еще оставались пачки соли и кофе. Вскоре и они исчезли. Был у меня любимый магазин в деревянном доме на углу Петроградского и Воскресенской. До войны он был такой солнечный, на витринах чего только не было: конфеты, пирожные, окорока висели. Я с радостью бегал туда.
Зашел в войну — а там мрак, пустые полки, и только в углу несколько буханочек хлеба. Продавщица отвернулась, а мужчина в шляпе и в очках схватил с прилавка довесок хлеба и быстро затолкал его себе в рот. Как она на него закричала! «Вы интеллигент! Как вам не стыдно!» Я вышел, а потом мучился: женщина осталась с ним одна, чем все закончилось? Я мог бы ей помочь… Голод толкал людей на низкие поступки.
С остервенением вырывали из очереди
— Помню, в магазине на Троицком, напротив нынешней «Светланы», должны были что-то выкинуть. Я занял очередь с вечера. Простоял, не уходя домой, всю ночь. Наблюдатели постоянно всех пересчитывали. Утром магазин открыли — и все полезли в двери чуть ли не по головам. Скандал, крики! Снова стали проверять очередь. Женщина за мной привела не стоявшую с нами подругу. И та вдруг называет мой номер! Она, знакомый нам детский врач, с каким-то остервенением стала вырывать меня из очереди. «Этот не стоял!» Я был так возмущен! Никогда не матерился, а тогда впервые в жизни выругался, правда тихо.
Меня оставили в очереди… Стоял шум, грохотали трамваи, и вдруг наступила тишина… (в этом месте старый художник замолчал, прослезился. Было слышно, как у потолка в мастерской жужжала жирная муха). По Троицкому ехали два фургона с ранеными, прибывшими с фронта. Это были первые раненые в Архангельске. Вся очередь затихла. Никто больше не лез вперед. В тот день я принес маме две банки яблочного пюре…
Мама получала 500 граммов хлеба, а я как иждивенец 300. Пайки делили пополам. Утром съедали 400 граммов, днем по 200 и вечером 200. Вот такой рацион на весь день, — вспоминает Геннадий Семаков. — Однажды хлеб не выдавали три дня. Я слег, лежал весь в поту. А мама где-то раздобыла горчицы. Две ложечки мне дала. Горчица казалась такой вкусной!
Хлебные карточки нужно было отоварить до работы, в восемь утра. Однажды хлеб привезли, а продавец не отпускает — не хватало трех буханок. По законам военного времени за это ее могли посадить. Голодные люди напирали на продавца, требовали отпустить хлеб. Никто не хотел голодным уходить на работу и в школу.
— Женщина одна так кричала! У нее двое детей маленьких на весь день оставались без крошки хлеба. Все понимали, что до вечера они могли не дожить…
Я не могу забыть крик той матери…
Волосы на проводах
В августе 1942 года стали бомбить Архангельск. Гена Семаков сравнивал грохот бомбежек с сильными раскатами грома. Во время налетов он дежурил у слухового окна дома, чтобы, в случае чего, сталкивать с крыши зажигалки.
— Я хорошо запомнил бомбежку 31 августа, накануне моего дня рождения. Осколками дважды пробило нашу крышу. Было очень страшно, я спустился вниз, хотелось быть со всеми, хотя коридор — это не спасение. Если прямое попадание — дом в щепки. После отбоя воздушной тревоги вышел на крылечко. Вижу: зажигалки лежат прямо за калиткой, но от пережитого страха было полное безразличие. Зажигалки гасили солдаты. Мы с мамой поднялись в квартиру. Она распахнула окно. Горели дома на Поморской, полыхало красное пожарище, а на другой стороне улицы черная туча окрасилась в сиреневый цвет. Было трагично и красиво. Я в точности описал ту картину на своем полотне «Этого не забыть».
После отбоя воздушной тревоги побежал с мальчишками смотреть на пожарища. На Чумбаровке мощно выгорело, побежал на Розочку. Там бомба упала, у дома оторвало стену. Как на таблицу по домостроению я смотрел на расположение квартир в доме. Было странно, что еще полчаса назад здесь жили люди, висели ковры, абажуры…
После мощного взрыва наклонился электрический столб, на нем висели оборванные провода. И самое страшное — на тех проводах висели роскошные женские волосы. Окровавленные. Убило какую-то женщину, и воздушная волна словно скальпировала, сорвала с черепа эти роскошные волосы. Это был ужас! На углу у дома лежало обгорелое тело без рук, в другом месте валялась оторванная стопа… Меня эта картинка потрясла. К отбою воздушной тревоги военные убирали с улиц убитых и раненых, а тут не успели.
Мама знала одну женщину-инженера, запамятовал ее фамилию. Ее сын учился в Архангельской мореходке. Как-то по просьбе матери он принес нам какой-то пакетик. Я с завистью смотрел на него — такой здоровенный красавец, в морской шинели, бескозырке. Вскоре он погиб.
В машину, в которой он ехал с друзьями-курсантами, попала бомба. Никто из ребят не выжил.
«Этого не забыть»
Пожить бы как Ломоносов!
В ноябре 1942 года к Семаковым пришли женщины из Ломоносовского райисполкома. Стали выяснять, почему подросток не работает. Геннадий хорошо рисовал и мечтал устроиться художником в кинотеатр, но вакансий не было. Через месяц его приняли на работу в Союз художников Архангельска — художникам понравились его рисунки.
— Я трафаретил на погонах СА — Советская Армия. Наверно, тысячу их отштамповал. С председателем Союза художников Германом Кононовым мы выполняли плакаты «Чем ты помог фронту?», «Родина-мать зовет!», «Хранишь ли ты деньги в Сбербанке?» — их вывешивали по всему городу. Рисовал учебные таблицы для мединститута, этикетки на лекарства. Выполнил два переходящих Красных Знамени для Октябрьского и Приморского районов, мама к ним бахрому пришивала. Делал копии с картин Айвазовского, Шишкина, Васильева. Мои работы продавали в магазине, отправляли в госпитали.
Мы голодали. За весь рабочий день никто крошки хлеба не употреблял. Алюминиевой кружкой черпанешь из бачка сырой воды — и все. Истощенный художник Герман Вячеславович Кононов как-то достал из кармана завернутый в бумагу кусочек хлебца. Извиняющимся голосом объяснил: «Если сейчас не съем, живот разболится».
Один наш художник читал толстую книгу о Ломоносове. Как-то зачитал нам, что Ломоносов, когда учился, питался одним черным хлебом, квасом и ел яйца. Все удивились: «Ну так-то еще жить можно!» Нас, как интеллигенцию, прикрепили к столовой, которая открылась при театре. Но вскоре ее закрыли: развелись крысы, стали бегать по сцене.
8 мая 1945 года архангельская интеллигенция отмечала в Доме офицеров майские праздники. Гулял на них и молодой художник Геннадий Семаков.
— Около четырех утра объявили: «Война закончилась!» Все стали обниматься, заплакали. Выкатили бочку с пивом. Утром я шел по улице домой. Незнакомые люди поздравляли меня с Победой, и я всех поздравлял.
Я решил учиться на художника. Написал пять портретов Сталина, заработал 2,5 тысячи рублей и на эти деньги в августе 1945 года уехал учиться в Ярославль. Но это уже совсем другая история…
— Приходите ко мне. Расскажу вам про войну, — позвонил на прошлой неделе в редакцию архангельский художник Геннадий Семаков. Ему было четырнадцать, когда началась Великая Отечественная. Цепкая детская память, окрашен-
ная трагическими красками тех лет, не отпускает 87-летнего человека до сих пор. Художник написал не одну картину о войне. На его полотнах, как на фотографиях, сюжеты из пережитого. Тяжелые воспоминания бередят душу, просят выговориться, чтобы мы, не жившие в то лихолетье, помнили, каково было архангелогородцам в тылу, что они пережили, как настрадались…
Безоблачное счастье
Геннадий Семаков родился 1 сентября 1926 года в Архангельске. Первый десяток его жизни прошел в безоблачном счастье. Один ребенок в семье, обласканный любовью родителей, бабушек-дедушек, тетей-дядей. Мама Гены хорошо вышивала, работала начальником отдела ручной, потом машинной вышивки на швейной фабрике, которая находилась на улице Карла Маркса. Папа-моряк служил в Северном морском пароходстве, участвовал в первой советской экспедиции на пароходе «Седов» под командованием ученого Отто Шмидта. Ходил к берегам Шпицбергена, Земли Франца-Иосифа. Доставлял грузы и продукты жителям Кольского полуострова. В Ленинграде Анатолий Семаков выучился на механика-дизелиста, с 1932 года он работал от Ленинградского порта.
— Лет с пяти отец брал меня с собой на пароход, — рассказывает Геннадий Анатольевич. — Познакомил с машинным отделением.
Я видел, как бросают в топку уголь, был в каюте радиста, наблюдал, как кок готовит обед. Помню крики матросов «майна», «вира», когда они разгружали грузы. Как-то пожаловался отцу: «Не знаю, чем заняться» — «А ты рисуй!». И я стал рисовать.
«Я Ленина нарисовал!»
Талант к рисованию у будущего члена Союза художников СССР проявился очень рано. Мальчику не было и трех лет, когда дядя-печатник подарил ему блокнот с белыми, голубыми и розовыми листочками. Взрослые учили ребенка рисовать домики и цветочки, но он этого не запомнил. Запомнился лишь первый рисунок.
— Жили мы в коммунальном доме. Как-то на общей кухне повздорили с двоюродным братом. Я был чуть выше сидения стула, он и того меньше. Шлепнул его, он заплакал, побежал жаловаться. Я перепугался, что меня накажут, помчался в свою комнату. Отца дома не было. Возле дивана на венском стуле лежала книга в красной обложке с барельефом Ленина. Чувствуя, что меня могут наказать, надо как-то заняться делом, я схватил карандаш, лист бумаги и… нарисовал профиль Ленина с обложки.
Отцу понравилось. От него я на всю жизнь запомнил название той книги — «Шаг вперед и два шага назад», — вспоминает Геннадий Семаков. — Прошло еще полгода. Я решил нарисовать Ленина в рост, с поднятой рукой. Получилось! Побежал похвастаться на общую кухню, а навстречу мне сосед, врач Бердников. Кричу ему: «Я Ленина нарисовал!» Он посмотрел рисунок, погладил меня по головке, расстегнул портфель и достал громадное яблоко…
Спустя десятилетия по заявкам из Москвы Геннадий Семаков очень успешно будет писать копии картин с изображением Ленина, творческие портреты Ломоносова.
А пока десятилетний мальчик радуется подарку отца — набору масляных красок; в летние каникулы ходит с мамой по музеям Ленинграда, с интересом изучает книги по искусству, которые привозил из Европы отец. У Гены самые хорошие в классе альбомы и карандаши. Его способности к рисованию заметили в школе. Он любит математику, физику и черчение. И плохо учится по литературе и русскому языку. На учительницу словесности, которая постоянно опаздывала на уроки, нарисовал дружеский шарж. Педагог шутку не оценила. За двойки по русскому Гену в седьмом классе оставили на второй год.
«Я папка твой»
В 1937 году отца, Анатолия Афанасьевича, арестовали. По доносу, без всяких причин.
— «Черный ворон» приехал ночью. Для мамы и отца это был шок. Энкавэдэшники что-то искали, перевернули всю квартиру, но ничего не нашли. Меня выставили в коридор, я у дверей так и заснул. Увезли отца утром, — вспоминает Геннадий Анатольевич те трагические дни, когда в одночасье рухнуло его счастливое детство, разбилась дружная семья и он, воспитанный мальчик из интеллигентной обеспеченной семьи, враз стал «сыном врага народа».
— Мы жили на перекрестке улицы Карла Либкнехта и проспекта Петроградского, недалеко от тюрьмы. По Петроградскому постоянно выводили заключенных. Целыми этапами, с собаками. Конвоиры кричали на громаду людей, подгоняли. Они, бедные, тащили какие-то узлы, фанерные чемоданы, постельные принадлежности. Я этого никогда не забуду… Мама узнала, когда отца поведут из тюрьмы на суд «тройки». Я из окна увидел, как его повели, выбежал из дома. Нарисовал по памяти рисунок, потом картину. Она висит в нашем краеведческом музее.
На коммунальной кухне соседки шептались: «Вот и этого взяли… Какой хороший человек был!» Отцу дали 58-ю статью, параграф 10. Без права переписки. Вначале его держали в госбезопасности в Архангельске. Спустя годы я спросил его: «Папа, тебя пытали?» «Пытали. Поставили двоих красноармейцев и несколько суток не давали спать, а после заставили расписаться, что пыткам не подвергался», — ответил отец.
— В 11 лет я остался без отца. Он отбывал срок в Новгороде. Освободился в марте 1945 года. Я тогда работал художником, дома что-то выполнял. Вдруг чувствую, что в коридорчик кто-то зашел, роется… Схватил круглый хлебный ножик, открыл дверь — стоит бродяга. В шапке-ушанке с торчащими ушами, фуфайке, ватных брюках. На ногах самодельные ботинки с деревянной подошвой.
Я спросил: «Чего тебе надо?» Он молчит. Я снова спросил, а он смотрел-смотрел и говорит: «Я папка твой…» — голос у Геннадия Анатольевича прерывается, на глазах блестят слезы.
— Здоровье у отца было подорвано. Легкие как меха скрипели. В портовом городе Архангельске ему жить не разрешили. Он отправился в Сибирь. В Тобольске прожил девять лет. Был начальником МТС, построил там дом и пустил жить молодую женщину с детьми.
Мы с мамой туда не поехали. Но отец до самой смерти писал нам, мечтал вернуться в Архангельск. До своей реабилитации он не дожил трех месяцев. Очень жалко его и маму. Она замуж так и не вышла…
В воздухе витала тревога
У Геннадия Анатольевича отличная память. В подробностях он описывает события военного времени. Помнит все до мелочей, называет фамилии людей, рисует страшные картины военного Архангельска глазами юного художника.
И спустя семьдесят с лишним лет заново переживает те страшные дни.
— Мне было 14 лет, но я понимал, что пришла страшная беда. Помню, шел в магазин. Окно у энкавэдэшников, живших на первом этаже, было раскрыто. Белоснежные окрашенные рамы, тюль полыхает, а из окна по радио слышно выступление Молотова. Голос его дрожал, его волнение передалось и мне… Уже на второй день войны женщины на крыльце говорили: «Вот к этому, к этому повестка пришла…» На предприятиях шли митинги. Многие мужчины уходили на фронт добровольцами. Мы не знали, что с нашим отцом, от этого было еще тяжелее.
Стояли теплые июньские дни. Вечера были хороши. Природа прекрасная, а в воздухе витала тревога. Я ее физически ощущал.
Люди бросились в магазины. Скупали хлеб, сушили сухари, запасали сахар, соль, спички. Я спросил маму: а мы почему не запасаемся? Она улыбнулась: «Что ты, сынок. Разве на всю войну запасешься?» Мысленно я не соглашался с ней, пока не понял: а на какие деньги закупаться? Мы с ней жили от получки до получки. Мама получала 500 рублей. Вечерами вышивала блузки женам начальников. Те что-то приносили ей.
Все чаще мать говорила: «В магазинах хоть шаром покати». Я не понимал смысла этой фразы, пока не увидел пустые полки в магазинах. На верхних еще оставались пачки соли и кофе. Вскоре и они исчезли. Был у меня любимый магазин в деревянном доме на углу Петроградского и Воскресенской. До войны он был такой солнечный, на витринах чего только не было: конфеты, пирожные, окорока висели. Я с радостью бегал туда.
Зашел в войну — а там мрак, пустые полки, и только в углу несколько буханочек хлеба. Продавщица отвернулась, а мужчина в шляпе и в очках схватил с прилавка довесок хлеба и быстро затолкал его себе в рот. Как она на него закричала! «Вы интеллигент! Как вам не стыдно!» Я вышел, а потом мучился: женщина осталась с ним одна, чем все закончилось? Я мог бы ей помочь… Голод толкал людей на низкие поступки.
С остервенением вырывали из очереди
— Помню, в магазине на Троицком, напротив нынешней «Светланы», должны были что-то выкинуть. Я занял очередь с вечера. Простоял, не уходя домой, всю ночь. Наблюдатели постоянно всех пересчитывали. Утром магазин открыли — и все полезли в двери чуть ли не по головам. Скандал, крики! Снова стали проверять очередь. Женщина за мной привела не стоявшую с нами подругу. И та вдруг называет мой номер! Она, знакомый нам детский врач, с каким-то остервенением стала вырывать меня из очереди. «Этот не стоял!» Я был так возмущен! Никогда не матерился, а тогда впервые в жизни выругался, правда тихо.
Меня оставили в очереди… Стоял шум, грохотали трамваи, и вдруг наступила тишина… (в этом месте старый художник замолчал, прослезился. Было слышно, как у потолка в мастерской жужжала жирная муха). По Троицкому ехали два фургона с ранеными, прибывшими с фронта. Это были первые раненые в Архангельске. Вся очередь затихла. Никто больше не лез вперед. В тот день я принес маме две банки яблочного пюре…
Мама получала 500 граммов хлеба, а я как иждивенец 300. Пайки делили пополам. Утром съедали 400 граммов, днем по 200 и вечером 200. Вот такой рацион на весь день, — вспоминает Геннадий Семаков. — Однажды хлеб не выдавали три дня. Я слег, лежал весь в поту. А мама где-то раздобыла горчицы. Две ложечки мне дала. Горчица казалась такой вкусной!
Хлебные карточки нужно было отоварить до работы, в восемь утра. Однажды хлеб привезли, а продавец не отпускает — не хватало трех буханок. По законам военного времени за это ее могли посадить. Голодные люди напирали на продавца, требовали отпустить хлеб. Никто не хотел голодным уходить на работу и в школу.
— Женщина одна так кричала! У нее двое детей маленьких на весь день оставались без крошки хлеба. Все понимали, что до вечера они могли не дожить…
Я не могу забыть крик той матери…
Волосы на проводах
В августе 1942 года стали бомбить Архангельск. Гена Семаков сравнивал грохот бомбежек с сильными раскатами грома. Во время налетов он дежурил у слухового окна дома, чтобы, в случае чего, сталкивать с крыши зажигалки.
— Я хорошо запомнил бомбежку 31 августа, накануне моего дня рождения. Осколками дважды пробило нашу крышу. Было очень страшно, я спустился вниз, хотелось быть со всеми, хотя коридор — это не спасение. Если прямое попадание — дом в щепки. После отбоя воздушной тревоги вышел на крылечко. Вижу: зажигалки лежат прямо за калиткой, но от пережитого страха было полное безразличие. Зажигалки гасили солдаты. Мы с мамой поднялись в квартиру. Она распахнула окно. Горели дома на Поморской, полыхало красное пожарище, а на другой стороне улицы черная туча окрасилась в сиреневый цвет. Было трагично и красиво. Я в точности описал ту картину на своем полотне «Этого не забыть».
После отбоя воздушной тревоги побежал с мальчишками смотреть на пожарища. На Чумбаровке мощно выгорело, побежал на Розочку. Там бомба упала, у дома оторвало стену. Как на таблицу по домостроению я смотрел на расположение квартир в доме. Было странно, что еще полчаса назад здесь жили люди, висели ковры, абажуры…
После мощного взрыва наклонился электрический столб, на нем висели оборванные провода. И самое страшное — на тех проводах висели роскошные женские волосы. Окровавленные. Убило какую-то женщину, и воздушная волна словно скальпировала, сорвала с черепа эти роскошные волосы. Это был ужас! На углу у дома лежало обгорелое тело без рук, в другом месте валялась оторванная стопа… Меня эта картинка потрясла. К отбою воздушной тревоги военные убирали с улиц убитых и раненых, а тут не успели.
Мама знала одну женщину-инженера, запамятовал ее фамилию. Ее сын учился в Архангельской мореходке. Как-то по просьбе матери он принес нам какой-то пакетик. Я с завистью смотрел на него — такой здоровенный красавец, в морской шинели, бескозырке. Вскоре он погиб.
В машину, в которой он ехал с друзьями-курсантами, попала бомба. Никто из ребят не выжил.
«Этого не забыть»
Пожить бы как Ломоносов!
В ноябре 1942 года к Семаковым пришли женщины из Ломоносовского райисполкома. Стали выяснять, почему подросток не работает. Геннадий хорошо рисовал и мечтал устроиться художником в кинотеатр, но вакансий не было. Через месяц его приняли на работу в Союз художников Архангельска — художникам понравились его рисунки.
— Я трафаретил на погонах СА — Советская Армия. Наверно, тысячу их отштамповал. С председателем Союза художников Германом Кононовым мы выполняли плакаты «Чем ты помог фронту?», «Родина-мать зовет!», «Хранишь ли ты деньги в Сбербанке?» — их вывешивали по всему городу. Рисовал учебные таблицы для мединститута, этикетки на лекарства. Выполнил два переходящих Красных Знамени для Октябрьского и Приморского районов, мама к ним бахрому пришивала. Делал копии с картин Айвазовского, Шишкина, Васильева. Мои работы продавали в магазине, отправляли в госпитали.
Мы голодали. За весь рабочий день никто крошки хлеба не употреблял. Алюминиевой кружкой черпанешь из бачка сырой воды — и все. Истощенный художник Герман Вячеславович Кононов как-то достал из кармана завернутый в бумагу кусочек хлебца. Извиняющимся голосом объяснил: «Если сейчас не съем, живот разболится».
Один наш художник читал толстую книгу о Ломоносове. Как-то зачитал нам, что Ломоносов, когда учился, питался одним черным хлебом, квасом и ел яйца. Все удивились: «Ну так-то еще жить можно!» Нас, как интеллигенцию, прикрепили к столовой, которая открылась при театре. Но вскоре ее закрыли: развелись крысы, стали бегать по сцене.
8 мая 1945 года архангельская интеллигенция отмечала в Доме офицеров майские праздники. Гулял на них и молодой художник Геннадий Семаков.
— Около четырех утра объявили: «Война закончилась!» Все стали обниматься, заплакали. Выкатили бочку с пивом. Утром я шел по улице домой. Незнакомые люди поздравляли меня с Победой, и я всех поздравлял.
Я решил учиться на художника. Написал пять портретов Сталина, заработал 2,5 тысячи рублей и на эти деньги в августе 1945 года уехал учиться в Ярославль. Но это уже совсем другая история…
