«Спокойствие мне дает совесть»
У французского драматурга Жана Ануя есть пьеса «Беккет, или Честь Господня», написанная на историческом материале. Жил-был в Средние века английский аристократ Томас Беккет, верноподданный слуга своего короля Генриха II. Он выполнял любые капризы монарха… ровно до той поры, пока Генрих очередным своим капризом не сделал Томаса архиепископом Кентерберийским. И вот тут-то человек, прежде раболепный, привыкший поступаться честью и моральными принципами, проявил твердость духа: честь Господня превыше жизненных благ и самой жизни. И за твердость духа он расплатился жизнью: из-за отказа исполнить очередные политические прихоти короля убит в храме во время молитвы, прямо на ступенях алтаря.
Православие в России тоже знавало исполинов духа, готовых пожертвовать собой во имя веры и правды: митрополит Филипп, не убоявшийся самого Ивана Грозного, патриарх Тихон, сохранивший Церковь в тяжелейшие годы гонений (кстати, памятник ему установлен в Северном округе Архангельска), у старообрядцев это протопоп Аввакум. Архангельская область в прошлом веке также дала миру плеяду новомучеников. Судьба одного из них, архиепископа Бориса (Шипулина), чем-то похожа на историю англичанина Томаса Беккета. Разные века, разные веры, разные страны – схожие судьбы.
Стезей веры
Будущий архиепископ Борис (в миру – Владимир Павлович Шипулин) родился в уездном городке Вельске в семье чиновника. Он мог бы избрать путь отца, но предпочел карьере на гражданской службе духовное служение.
Кстати, священниками стали и оба его брата. Что именно побудило их к такому выбору, трудно сказать. По окончании начальной школы Владимир Шипулин поступает в духовное училище, дальше – Вологодская духовная семинария, потом – Московская духовная академия. В 1901 году принимает монашеский постриг и получает новое имя – Борис. Возможно, в честь одного из первых русских святых – Бориса, убитого Святополком Окаянным.
Дальнейший его путь – лестница с множеством ступеней: инспектор духовных учебных заведений, настоятель монастыря, настоятель церкви, ректор Московской духовной академии. Места службы отца Бориса меняются буквально с калейдоскопической быстротой: не проходит года – и у него новое пастырское служение. Вот он уже епископ Винницкий, потом – Балтский, а через год уже – Чебоксарский. Духовное служение недаром сравнивают с ратной службой: неси свой крест там, куда направят, а не там, где, может, хотелось бы. Могут оставить при столичном храме, а могут определить на далекую окраину России. Сегодня – Москва, завтра – Украина, послезавтра – Поволжье. В декабре 1917-го он становится во главе Киренской епархии в Сибири.
«Я подчиняюсь власти»
В Сибири тех лет власть переходит из рук в руки: областное правительство, большевики, опять областники, Уфимская директория, наконец, Колчак. Его Сибирская армия переходит в наступление, занимает Пермь. Епископ Борис в эти дни стал временным управляющим Пермской и Кунгурской епархией, а в начале двадцатых, когда власть вновь оказывается в руках большевиков, он становится епископом Уфимским и Мензелинским: его предшественник архиепископ Андрей (Ухтомский) новой властью отправлен в ссылку.
Когда политическая власть меняется с периодичностью раз в несколько месяцев, человеку, занимающему высокий пост, трудно сохранить нейтралитет. Конечно, Богу – богово, а кесарю – кесарево, но в том-то и дело, что «кесари» – и белые, и красные – требуют не только повиноваться их законам, но и выражать публичную поддержку всем их действиям. Да, епископ Борис поддерживал режим Колчака, однако была ли то позиция искренняя или вынужденная? Точный ответ на этот вопрос вряд ли уже можно дать, даже после прочтения заявлений Бориса Шипулина на суде, где он оказался одним из, как принято ныне говорить, фигурантов.
Арестуют его в октябре 1922 года по делу отца Василия Морозова. В стране в это время идет изъятие церковных ценностей, официально эта мера преподносится как помощь голодающим. Многие духовные лица и миряне выступают категорически против кощунственной конфискации богослужебных предметов, притом что готовы внести посильный вклад в борьбу с голодом. Однако власть неумолима – и по стране прокатываются волнения, подавляемые вооруженной силой, а следом за ними – судебные процессы. Заодно подсудимым припоминают былое их сотрудничество с белогвардейской властью. В жернова репрессий попал и уфимский епископ.
Что инкриминируется ему? Вот пункты обвинения, оглашенные на суде:
«1. Произнесение контрреволюционной речи в кафедральном соборе во время пребывания там адмирала Колчака.
2. Вел агитацию и лично жертвовал на Народную армию Колчака в
целях ее
укрепления.
3. Организовывал «Вечера скорби» по павшим от рук большевиков.
4. Принимал непосредственное участие в организации «комиссии по выявлению преступлений большевиков».
Речь действительно была: «Идеалы вечной правды Христовой подвергались осмеянию, поруганию, осквернению. Многие священнослужители нашей епархии во главе с приснопамятными архипастырями кровью и мученическою кончиною запечатлели свою веру в Христа. А Вы, когда встали во главе Родины нашей, Вы первый в эти годины лихолетья указали, что только с помощью Бога возможно возрождение Руси и воскресение ее былого величия». Это только небольшая часть панегирика верховному правителю белой России Александру Колчаку. Что касается участия в работе комиссии, то, будучи ее членом, епископ посещал разоренные красноармейцами Белогорский монастырь и Серафимо-Алексеевский скит и воочию увидел плоды воинствующего безбожия.
На судебном процессе в Перми обвиняемый в контрреволюционной деятельности епископ Борис выступит с речью, в которой стремится опровергнуть все, что выдвигалось против него. Вот красноречивый отрывок из его выступления:
«Мне предъявляют обвинения, не доказанные свидетельскими показаниями. Обвинитель с негодованием обращается ко мне. Видит во мне врага. Ярого врага, который устроил тысячи смертей, что не смывается даже кровь с моих рук. Он просит крови – крови за мои ошибки. И он сердится, гневается. А я скажу: «Ты сердишься – значит, ты не прав». Я спокойно гляжу и спокойно ожидаю, какова бы ни была моя участь. Спокойствие мне дает совесть. Обвинение мое взято из предвзятой той мысли, что я агент, ставленник Высшего церковного управления, состоящего из лиц, преданных Колчаку. Нет, я не ставленник, я не человек с сильной волей. У меня во всем дырки, начиная с головы, я случайный архиерей и не имел никаких полномочий от колчаковского правительства. Как человек, сочувствующий советской власти, мог служить Колчаку? Я не мог отказаться, не мог уйти, чтоб сбросить рясу. Монашество – это дисциплина: делай, что нужно. Я должен был, обязан был работать. Многие плачут, что из церквей изъяты ценности. Я же с покорным сознанием покорился, зная, что лучше не дать умереть людям с голоду… Я поставил себе цель работать в контакте с советской властью. Это уже шаг вперед для нас. Я должен ей подчиниться. При встрече Колчака речь мной была сказана сгоряча, с историческими присказками, которые влияли на смысл речи. В Уфе власть меня оценила и мне доверила работу для голодающих. Вся моя деятельность при Колчаке жертв не имела. Я не скажу, как Морозов, что руки мои чисты, но скажу, что я человек – я подчиняюсь власти».
Кому-то эта речь покажется проявлением слабости, малодушия, попыткой разжалобить суровый суд или даже изменой своим убеждениям, своей прежней позиции. Но, прежде чем осуждать епископа Бориса («не судите, да не судимы будете»), во-первых, поставьте себя на его место: как бы вы повели себя на политическом процессе, организаторы которого руководствуются в большей мере революционной целесообразностью, нежели законностью. Во-вторых: епископ Борис, отмежевавшись от сотрудничества с прежней властью, ни на йоту не погрешил против веры, не поступился честью Господней.
«Я как духовное лицо вне политики. Нет власти не от Бога», – ясно звучит между строк.
Впрочем, эти заявления не спасли его от обвинительного приговора. Семь лет лишения свободы отмерил ему скорый суд, состоявшийся в январе 1923 года. Но позже срок сократили до двух лет, при этом отсидел он менее года.
Возможно, сыграло роль ходатайство о смягчении наказания, под которым стояли подписи 534 человек из 22 церковных приходов Урала.
Из храма в барак и обратно
После освобождения он возглавляет Каменец-Подольскую епархию на Украине. И здесь власти не оставляют его своим назойливым вниманием: в 1924 году под давлением НКВД он напишет заявление, где не просто осудит свои «прежние ошибки», но и заявит о разрыве с главой РПЦ патриархом Тихоном. Однако вскоре покается и будет прощен патриархом, понимавшим, что шаг этот епископ Борис сделал под нажимом властей. В 1927 году, возведенный в сан архиепископа, он приступает к управлению Тульской епархией.
И в том же году попадает под новый виток репрессий против духовенства: его обвиняют в антисоветских проповедях. Несколько лет архиепископ Борис, оставаясь главой Тульской епархии, проводит в Соловецком лагере особого назначения. В то время здесь отбывают сроки священнослужители различных конфессий. Лагерная администрация находит им применение: священники и монахи занимаются приемом посылок с воли для заключенных СЛОНа. Нетрудно догадаться почему: они свято блюдут заповедь «Не укради». После окончания срока на Соловках он вновь оказывается в Сибири, но не в роли заключенного, а в качестве архиепископа Томского.
На дворе – середина тридцатых годов, маховик репрессий интенсивно раскручивается. Он застанет архиепископа Бориса в Ташкенте: с 1936 года он – архиепископ Ташкентский и Среднеазиатский. По воспоминаниям людей, близко знавших его, вел жизнь аскетическую, был суровым к себе (даже носил вериги по образу средневековых подвижников) и неизменно благожелательным к людям, не боясь, открыто проповедовал слово Божье.
Здесь, в Ташкенте, судьба приготовит ему последнее испытание. Весной 1937 года он неожиданно вызван в НКВД для беседы… с митрополитом-обновленцем Иоанном (Звездкиным). И здесь-то привыкший идти на уступки и компромиссы архиепископ Борис проявляет твердость. Иоанн Звездкин представляет обновленчество – течение в православии, добивавшееся «модернизации» церковной жизни, а по сути, ведшее к новому расколу. К обновленцам благоволит власть, и те не остаются в долгу, всячески демонстрируя политическую лояльность – например, провозглашая анафему капитализму. И ведут борьбу против тех, кто сохранил верность церковной традиции. А с теми, кто, как им кажется, готов поступиться принципами, пытаются договориться, переманить на свою сторону, обещая иерархам гонимой РПЦ места в обновленческих структурах. Упорствующим грозят карами – не небесными, а земными: НКВД тесно работает с обновленцами.
Как ни улещивал, уговаривал, увещевал Иоанн Бориса, как ни намекал ему на печальную судьбу тех, кто отказался от лукавых предложений (разговор, напомню, проходил в здании республиканского управления НКВД), что ни сулил архиепископу Борису (к примеру, обещал уступить ему свое место митрополита Среднеазиатского), тот оставался непоколебим: честь Господня превыше всего, паче самой жизни. Можно отречься от политических предпочтений, можно пойти на попятную во многих сугубо мирских вопросах, но изменить духу и букве веры – значит предать свою душу лукавым бесам. На такое архиепископ Борис согласиться не мог. Идти служить к обновленцам значило соучаствовать в разрушении единой Церкви в угоду политическим интересам правящего режима и личным амбициям таких фигур, как Иоанн Звездкин.
И он сказал нет!
Несломленный архиепископ разделил трагическую судьбу многих деятелей Русской православной церкви. Целый букет статей: антисоветская пропаганда, членство в контрреволюционной церковной организации и – венец фантазии следователей – обвинение в работе на британскую разведку.
Итог – вынесенный тройкой смертный приговор, который был приведен в исполнение во внутренней тюрьме НКВД в Ташкенте. Расстреляли его 23 февраля – еще одна издевательская гримаса, принятая у палачей – расстреливать «врагов народа» именно в дни праздников.
Православие в России тоже знавало исполинов духа, готовых пожертвовать собой во имя веры и правды: митрополит Филипп, не убоявшийся самого Ивана Грозного, патриарх Тихон, сохранивший Церковь в тяжелейшие годы гонений (кстати, памятник ему установлен в Северном округе Архангельска), у старообрядцев это протопоп Аввакум. Архангельская область в прошлом веке также дала миру плеяду новомучеников. Судьба одного из них, архиепископа Бориса (Шипулина), чем-то похожа на историю англичанина Томаса Беккета. Разные века, разные веры, разные страны – схожие судьбы.
Стезей веры
Будущий архиепископ Борис (в миру – Владимир Павлович Шипулин) родился в уездном городке Вельске в семье чиновника. Он мог бы избрать путь отца, но предпочел карьере на гражданской службе духовное служение.
Кстати, священниками стали и оба его брата. Что именно побудило их к такому выбору, трудно сказать. По окончании начальной школы Владимир Шипулин поступает в духовное училище, дальше – Вологодская духовная семинария, потом – Московская духовная академия. В 1901 году принимает монашеский постриг и получает новое имя – Борис. Возможно, в честь одного из первых русских святых – Бориса, убитого Святополком Окаянным.
Дальнейший его путь – лестница с множеством ступеней: инспектор духовных учебных заведений, настоятель монастыря, настоятель церкви, ректор Московской духовной академии. Места службы отца Бориса меняются буквально с калейдоскопической быстротой: не проходит года – и у него новое пастырское служение. Вот он уже епископ Винницкий, потом – Балтский, а через год уже – Чебоксарский. Духовное служение недаром сравнивают с ратной службой: неси свой крест там, куда направят, а не там, где, может, хотелось бы. Могут оставить при столичном храме, а могут определить на далекую окраину России. Сегодня – Москва, завтра – Украина, послезавтра – Поволжье. В декабре 1917-го он становится во главе Киренской епархии в Сибири.
«Я подчиняюсь власти»
В Сибири тех лет власть переходит из рук в руки: областное правительство, большевики, опять областники, Уфимская директория, наконец, Колчак. Его Сибирская армия переходит в наступление, занимает Пермь. Епископ Борис в эти дни стал временным управляющим Пермской и Кунгурской епархией, а в начале двадцатых, когда власть вновь оказывается в руках большевиков, он становится епископом Уфимским и Мензелинским: его предшественник архиепископ Андрей (Ухтомский) новой властью отправлен в ссылку.
Когда политическая власть меняется с периодичностью раз в несколько месяцев, человеку, занимающему высокий пост, трудно сохранить нейтралитет. Конечно, Богу – богово, а кесарю – кесарево, но в том-то и дело, что «кесари» – и белые, и красные – требуют не только повиноваться их законам, но и выражать публичную поддержку всем их действиям. Да, епископ Борис поддерживал режим Колчака, однако была ли то позиция искренняя или вынужденная? Точный ответ на этот вопрос вряд ли уже можно дать, даже после прочтения заявлений Бориса Шипулина на суде, где он оказался одним из, как принято ныне говорить, фигурантов.
Арестуют его в октябре 1922 года по делу отца Василия Морозова. В стране в это время идет изъятие церковных ценностей, официально эта мера преподносится как помощь голодающим. Многие духовные лица и миряне выступают категорически против кощунственной конфискации богослужебных предметов, притом что готовы внести посильный вклад в борьбу с голодом. Однако власть неумолима – и по стране прокатываются волнения, подавляемые вооруженной силой, а следом за ними – судебные процессы. Заодно подсудимым припоминают былое их сотрудничество с белогвардейской властью. В жернова репрессий попал и уфимский епископ.
Что инкриминируется ему? Вот пункты обвинения, оглашенные на суде:
«1. Произнесение контрреволюционной речи в кафедральном соборе во время пребывания там адмирала Колчака.
2. Вел агитацию и лично жертвовал на Народную армию Колчака в
целях ее
укрепления.
3. Организовывал «Вечера скорби» по павшим от рук большевиков.
4. Принимал непосредственное участие в организации «комиссии по выявлению преступлений большевиков».
Речь действительно была: «Идеалы вечной правды Христовой подвергались осмеянию, поруганию, осквернению. Многие священнослужители нашей епархии во главе с приснопамятными архипастырями кровью и мученическою кончиною запечатлели свою веру в Христа. А Вы, когда встали во главе Родины нашей, Вы первый в эти годины лихолетья указали, что только с помощью Бога возможно возрождение Руси и воскресение ее былого величия». Это только небольшая часть панегирика верховному правителю белой России Александру Колчаку. Что касается участия в работе комиссии, то, будучи ее членом, епископ посещал разоренные красноармейцами Белогорский монастырь и Серафимо-Алексеевский скит и воочию увидел плоды воинствующего безбожия.
На судебном процессе в Перми обвиняемый в контрреволюционной деятельности епископ Борис выступит с речью, в которой стремится опровергнуть все, что выдвигалось против него. Вот красноречивый отрывок из его выступления:
«Мне предъявляют обвинения, не доказанные свидетельскими показаниями. Обвинитель с негодованием обращается ко мне. Видит во мне врага. Ярого врага, который устроил тысячи смертей, что не смывается даже кровь с моих рук. Он просит крови – крови за мои ошибки. И он сердится, гневается. А я скажу: «Ты сердишься – значит, ты не прав». Я спокойно гляжу и спокойно ожидаю, какова бы ни была моя участь. Спокойствие мне дает совесть. Обвинение мое взято из предвзятой той мысли, что я агент, ставленник Высшего церковного управления, состоящего из лиц, преданных Колчаку. Нет, я не ставленник, я не человек с сильной волей. У меня во всем дырки, начиная с головы, я случайный архиерей и не имел никаких полномочий от колчаковского правительства. Как человек, сочувствующий советской власти, мог служить Колчаку? Я не мог отказаться, не мог уйти, чтоб сбросить рясу. Монашество – это дисциплина: делай, что нужно. Я должен был, обязан был работать. Многие плачут, что из церквей изъяты ценности. Я же с покорным сознанием покорился, зная, что лучше не дать умереть людям с голоду… Я поставил себе цель работать в контакте с советской властью. Это уже шаг вперед для нас. Я должен ей подчиниться. При встрече Колчака речь мной была сказана сгоряча, с историческими присказками, которые влияли на смысл речи. В Уфе власть меня оценила и мне доверила работу для голодающих. Вся моя деятельность при Колчаке жертв не имела. Я не скажу, как Морозов, что руки мои чисты, но скажу, что я человек – я подчиняюсь власти».
Кому-то эта речь покажется проявлением слабости, малодушия, попыткой разжалобить суровый суд или даже изменой своим убеждениям, своей прежней позиции. Но, прежде чем осуждать епископа Бориса («не судите, да не судимы будете»), во-первых, поставьте себя на его место: как бы вы повели себя на политическом процессе, организаторы которого руководствуются в большей мере революционной целесообразностью, нежели законностью. Во-вторых: епископ Борис, отмежевавшись от сотрудничества с прежней властью, ни на йоту не погрешил против веры, не поступился честью Господней.
«Я как духовное лицо вне политики. Нет власти не от Бога», – ясно звучит между строк.
Впрочем, эти заявления не спасли его от обвинительного приговора. Семь лет лишения свободы отмерил ему скорый суд, состоявшийся в январе 1923 года. Но позже срок сократили до двух лет, при этом отсидел он менее года.
Возможно, сыграло роль ходатайство о смягчении наказания, под которым стояли подписи 534 человек из 22 церковных приходов Урала.
Из храма в барак и обратно
После освобождения он возглавляет Каменец-Подольскую епархию на Украине. И здесь власти не оставляют его своим назойливым вниманием: в 1924 году под давлением НКВД он напишет заявление, где не просто осудит свои «прежние ошибки», но и заявит о разрыве с главой РПЦ патриархом Тихоном. Однако вскоре покается и будет прощен патриархом, понимавшим, что шаг этот епископ Борис сделал под нажимом властей. В 1927 году, возведенный в сан архиепископа, он приступает к управлению Тульской епархией.
И в том же году попадает под новый виток репрессий против духовенства: его обвиняют в антисоветских проповедях. Несколько лет архиепископ Борис, оставаясь главой Тульской епархии, проводит в Соловецком лагере особого назначения. В то время здесь отбывают сроки священнослужители различных конфессий. Лагерная администрация находит им применение: священники и монахи занимаются приемом посылок с воли для заключенных СЛОНа. Нетрудно догадаться почему: они свято блюдут заповедь «Не укради». После окончания срока на Соловках он вновь оказывается в Сибири, но не в роли заключенного, а в качестве архиепископа Томского.
На дворе – середина тридцатых годов, маховик репрессий интенсивно раскручивается. Он застанет архиепископа Бориса в Ташкенте: с 1936 года он – архиепископ Ташкентский и Среднеазиатский. По воспоминаниям людей, близко знавших его, вел жизнь аскетическую, был суровым к себе (даже носил вериги по образу средневековых подвижников) и неизменно благожелательным к людям, не боясь, открыто проповедовал слово Божье.
Здесь, в Ташкенте, судьба приготовит ему последнее испытание. Весной 1937 года он неожиданно вызван в НКВД для беседы… с митрополитом-обновленцем Иоанном (Звездкиным). И здесь-то привыкший идти на уступки и компромиссы архиепископ Борис проявляет твердость. Иоанн Звездкин представляет обновленчество – течение в православии, добивавшееся «модернизации» церковной жизни, а по сути, ведшее к новому расколу. К обновленцам благоволит власть, и те не остаются в долгу, всячески демонстрируя политическую лояльность – например, провозглашая анафему капитализму. И ведут борьбу против тех, кто сохранил верность церковной традиции. А с теми, кто, как им кажется, готов поступиться принципами, пытаются договориться, переманить на свою сторону, обещая иерархам гонимой РПЦ места в обновленческих структурах. Упорствующим грозят карами – не небесными, а земными: НКВД тесно работает с обновленцами.
Как ни улещивал, уговаривал, увещевал Иоанн Бориса, как ни намекал ему на печальную судьбу тех, кто отказался от лукавых предложений (разговор, напомню, проходил в здании республиканского управления НКВД), что ни сулил архиепископу Борису (к примеру, обещал уступить ему свое место митрополита Среднеазиатского), тот оставался непоколебим: честь Господня превыше всего, паче самой жизни. Можно отречься от политических предпочтений, можно пойти на попятную во многих сугубо мирских вопросах, но изменить духу и букве веры – значит предать свою душу лукавым бесам. На такое архиепископ Борис согласиться не мог. Идти служить к обновленцам значило соучаствовать в разрушении единой Церкви в угоду политическим интересам правящего режима и личным амбициям таких фигур, как Иоанн Звездкин.
И он сказал нет!
Несломленный архиепископ разделил трагическую судьбу многих деятелей Русской православной церкви. Целый букет статей: антисоветская пропаганда, членство в контрреволюционной церковной организации и – венец фантазии следователей – обвинение в работе на британскую разведку.
Итог – вынесенный тройкой смертный приговор, который был приведен в исполнение во внутренней тюрьме НКВД в Ташкенте. Расстреляли его 23 февраля – еще одна издевательская гримаса, принятая у палачей – расстреливать «врагов народа» именно в дни праздников.
