Рожденная в Архангельске
Роясь в столе, неожиданно нашла зеленую школьную тетрадку, исписанную ровным, аккуратным почерком: круглые буковки нанизаны на строчки как бусинки. «Родной, милый моему сердцу город…» – так начинаются записи.
Зинаида Яковлевна Щеголихина знала столько о родном городе!
А о себе – не хочу
И сразу вспомнился далекий уже 1992-й, седая худенькая женщина в небольшой квартирке, кажется, на Новгородском, где было много цветов, вышитых скатерочек, ярких лоскутных покрывал и книг. Она меня сразу предупредила: «Про Архангельск могу с утра до вечера рассказывать, а о себе – не хочу». Зинаида Яковлевна Щеголихина знала столько о родном городе! Помнила, где какой дом стоял и чем он отличался от других, разные бытовые сценки, случавшиеся на улицах, мелочи прошлых лет и даже – какая погода была 20 июня 1941-го в ее школьный выпускной вечер…
Казалось бы, ну что тут такого: коренная архангелогородка, преподаватель истории, 35 лет отдала школе, кому, как не ей, заниматься краеведением, рассказывать детям о былом, прививать им любовь к отчему краю. Но сии слова столь расхожи и затасканны, что уже потеряли свою самоценность, а за штампом порой не разглядишь живого лица.
А Зинаида Яковлевна – вот она. Сидит предо мной, глаза блестят, листает многочисленные блокноты с записями и, несмотря на слабость горла, говорит-говорит-говорит. И перед глазами встает совсем другой, незнакомый Архангельск.
Приключения на Мхах
Улицы детства были для Зиночки как первая книга – по ним она училась читать и считать. Любопытство и страсть к узнаванию нового влекли девочку и ее друзей в «путешествия».
В той самой зеленой тетрадке красочно и в то же время скрупулезно описаны маршруты этих «культпоходов». То они обследовали печально знаменитые Мхи, болота, ручейки с прозрачной водой и множеством пиявок на песчаном дне (вот ужас, коль присосется!). Забрели на опасное стрельбище, откуда их выставил красноармеец, а пуще того нагнали страху цыгане, разбившие свой табор у канатной фабрики. Сторонились и чумазых трубочистов, с бравадой шествующих по середке тротуара, каждый с длинным совком и помелом на плече.
А еще они бегали смотреть на только что построенные, выраставшие тут и там красивые здания, исследовали улицы, отправляясь ватагой на Энгельса, чтобы рассмотреть получше изумительную Воскресенскую церковь, или на угол Новгородского и Карла Маркса, где стояли поражающие воображение мечеть с голубым в звездах куполом и минарет. Застывали, с жалостью глядя на лошадку, по шею увязшую в грязи на Театральной, или долго любовались работой чистильщика обуви, ловко орудующего щетками и бархоткой.
1929 год. Строительство гостиницы «Двина», в этом в здании был Торгсин
Бегом за дирижаблем
Оторопело смотрели, как с пристани СУРПа по набережной вели конвоиры изможденных людей с мешками. Это были «высланные», их разместили в бараках на пустыре на улице Володарского. Ходить там, возле «ада», было боязно.
А совсем рядом размещался «рай». Удалось как-то мельком, из-за дверей заглянуть в Торгсин. Ей, девочке из семьи, где рано умер отец, а мать вечно стояла в очереди на бирже труда, перебиваясь случайными заработками, чтобы прокормить троих детей, увиденное изобилие показалось сказкой.
Совсем другие эмоции вызывали появляющиеся временами над городом аэроплан, дирижабль: за ними бежали и махали руками и стар и мал. А сколько радости доставляли ребятам наводнения – мальчишки мастерили лодочки, похожие на пирожки, и на них перевозили жителей до залитых по окна первых этажей домов.
Однажды им разрешили забраться на пожарную каланчу, и дух захватило от открывшейся панорамы города.
От звона до гудка
…Город из детства уже исчез безвозвратно, может, поэтому избирательная память так четко запечатлела именно его? Помнила Зинаида Яковлевна и то время, когда постепенно замолкли колокола над Архангельском. Сколько было здесь церквей! Белая Благовещенская, богатая Рождественская, Никольская с цветными витражами, сверкающая крестами на солнце Введенская, величавая Успенская… Одни снесли, устроив на их месте скверы и парашютные вышки и возведя из кирпича школу, Дом изобретателя и прочие «полезные для общества» здания, другие превратили в склады и клубы.
А Введенскую вообще отвели под жилье раскулаченным с Украины. «Не по себе становилось, когда проходила мимо: плач, крики, стоны. Толпы раздетых и разутых детей просят милостыню, их матери в отчаянии чуть ли не кидаются на прохожих… А они, эти прохожие, бывало, дни простаивали в очереди за хлебом и зачастую уходили ни с чем. Спасали тресковые да окуневые головы, но и за ними приходилось томиться в тех же изнурительных очередях».
А потом была война. От нее остались воспоминания вечного холода, темноты и тяжелой физической работы. И еще – огня. Зинаида Яковлевна помнила все бомбежки: где, что и когда сгорело, исчезло навсегда. Например, канатная фабрика имени Розы Люксембург. «Разве забудешь ее гудки: один долгий-долгий, поднимающий тебя с постели; другой – бодрый, мелодичный, призывающий идти людей на работу. Извещал гудок и об обеденном перерыве, и об окончании рабочего дня. Эти гудки были нашими часами, без них мы не мыслили жизни».
Потерявши, плачем…
Тревожные и голодные 90-е годы тоже канули в Лету, стали историей. Зинаида Яковлевна остро переживала то время, выписывала чуть ли не десяток газет, как говорила, «для анализа сегодняшнего дня», шутила, что, наблюдая за Съездами депутатов по телевизору (тогда были прямые трансляции), навязала кучу кофт, осуждала митингующих…
И признавалась, что совсем не так, как в детстве, а с большой неохотой ходила по улицам, где много было тогда грустных, мрачных лиц.
Она считала, что никогда нельзя распускаться, ныть, важно сохранять достоинство. Но еще больше переживала из-за того, что Архангельск стал терять свое лицо. А началось все с малого: на Чумбаровке с одного дома башенку сняли, у другого окна совсем не те, что были, а там убрали деревянные тротуары… Это болью отзывалось в ее сердце, ведь так хотелось, чтобы город сохранил свое исконное, северное, неповторимое. Так хотелось вдруг наткнуться на настоящий уголок того Архангельска.
Помню, как уходила от Зинаиды Яковлевны. Хозяйка улыбалась мне вслед, а я, спускаясь по лестнице, думала о том, как грустно ей видеть каждый день этот обшарпанный подъезд…
Не знаю, дожила ли Зинаида Щеголихина до наших дней. Надеюсь, что да, но вряд ли ее сегодня интересует вот этот Архангельск. Неоригинальный, замусоренный, забитый пазиками, застроенный уродливыми шайбами торговых центров… Каким запомнят его наши дети? Полюбят ли? Оставят ли потомкам такие тетрадки, наполненные словами нежности к родному городу?
Зинаида Яковлевна Щеголихина знала столько о родном городе!
А о себе – не хочу
И сразу вспомнился далекий уже 1992-й, седая худенькая женщина в небольшой квартирке, кажется, на Новгородском, где было много цветов, вышитых скатерочек, ярких лоскутных покрывал и книг. Она меня сразу предупредила: «Про Архангельск могу с утра до вечера рассказывать, а о себе – не хочу». Зинаида Яковлевна Щеголихина знала столько о родном городе! Помнила, где какой дом стоял и чем он отличался от других, разные бытовые сценки, случавшиеся на улицах, мелочи прошлых лет и даже – какая погода была 20 июня 1941-го в ее школьный выпускной вечер…
Казалось бы, ну что тут такого: коренная архангелогородка, преподаватель истории, 35 лет отдала школе, кому, как не ей, заниматься краеведением, рассказывать детям о былом, прививать им любовь к отчему краю. Но сии слова столь расхожи и затасканны, что уже потеряли свою самоценность, а за штампом порой не разглядишь живого лица.
А Зинаида Яковлевна – вот она. Сидит предо мной, глаза блестят, листает многочисленные блокноты с записями и, несмотря на слабость горла, говорит-говорит-говорит. И перед глазами встает совсем другой, незнакомый Архангельск.
Приключения на Мхах
Улицы детства были для Зиночки как первая книга – по ним она училась читать и считать. Любопытство и страсть к узнаванию нового влекли девочку и ее друзей в «путешествия».
В той самой зеленой тетрадке красочно и в то же время скрупулезно описаны маршруты этих «культпоходов». То они обследовали печально знаменитые Мхи, болота, ручейки с прозрачной водой и множеством пиявок на песчаном дне (вот ужас, коль присосется!). Забрели на опасное стрельбище, откуда их выставил красноармеец, а пуще того нагнали страху цыгане, разбившие свой табор у канатной фабрики. Сторонились и чумазых трубочистов, с бравадой шествующих по середке тротуара, каждый с длинным совком и помелом на плече.
А еще они бегали смотреть на только что построенные, выраставшие тут и там красивые здания, исследовали улицы, отправляясь ватагой на Энгельса, чтобы рассмотреть получше изумительную Воскресенскую церковь, или на угол Новгородского и Карла Маркса, где стояли поражающие воображение мечеть с голубым в звездах куполом и минарет. Застывали, с жалостью глядя на лошадку, по шею увязшую в грязи на Театральной, или долго любовались работой чистильщика обуви, ловко орудующего щетками и бархоткой.
1929 год. Строительство гостиницы «Двина», в этом в здании был Торгсин
Бегом за дирижаблем
Оторопело смотрели, как с пристани СУРПа по набережной вели конвоиры изможденных людей с мешками. Это были «высланные», их разместили в бараках на пустыре на улице Володарского. Ходить там, возле «ада», было боязно.
А совсем рядом размещался «рай». Удалось как-то мельком, из-за дверей заглянуть в Торгсин. Ей, девочке из семьи, где рано умер отец, а мать вечно стояла в очереди на бирже труда, перебиваясь случайными заработками, чтобы прокормить троих детей, увиденное изобилие показалось сказкой.
Совсем другие эмоции вызывали появляющиеся временами над городом аэроплан, дирижабль: за ними бежали и махали руками и стар и мал. А сколько радости доставляли ребятам наводнения – мальчишки мастерили лодочки, похожие на пирожки, и на них перевозили жителей до залитых по окна первых этажей домов.
Однажды им разрешили забраться на пожарную каланчу, и дух захватило от открывшейся панорамы города.
От звона до гудка
…Город из детства уже исчез безвозвратно, может, поэтому избирательная память так четко запечатлела именно его? Помнила Зинаида Яковлевна и то время, когда постепенно замолкли колокола над Архангельском. Сколько было здесь церквей! Белая Благовещенская, богатая Рождественская, Никольская с цветными витражами, сверкающая крестами на солнце Введенская, величавая Успенская… Одни снесли, устроив на их месте скверы и парашютные вышки и возведя из кирпича школу, Дом изобретателя и прочие «полезные для общества» здания, другие превратили в склады и клубы.
А Введенскую вообще отвели под жилье раскулаченным с Украины. «Не по себе становилось, когда проходила мимо: плач, крики, стоны. Толпы раздетых и разутых детей просят милостыню, их матери в отчаянии чуть ли не кидаются на прохожих… А они, эти прохожие, бывало, дни простаивали в очереди за хлебом и зачастую уходили ни с чем. Спасали тресковые да окуневые головы, но и за ними приходилось томиться в тех же изнурительных очередях».
А потом была война. От нее остались воспоминания вечного холода, темноты и тяжелой физической работы. И еще – огня. Зинаида Яковлевна помнила все бомбежки: где, что и когда сгорело, исчезло навсегда. Например, канатная фабрика имени Розы Люксембург. «Разве забудешь ее гудки: один долгий-долгий, поднимающий тебя с постели; другой – бодрый, мелодичный, призывающий идти людей на работу. Извещал гудок и об обеденном перерыве, и об окончании рабочего дня. Эти гудки были нашими часами, без них мы не мыслили жизни».
Потерявши, плачем…
Тревожные и голодные 90-е годы тоже канули в Лету, стали историей. Зинаида Яковлевна остро переживала то время, выписывала чуть ли не десяток газет, как говорила, «для анализа сегодняшнего дня», шутила, что, наблюдая за Съездами депутатов по телевизору (тогда были прямые трансляции), навязала кучу кофт, осуждала митингующих…
И признавалась, что совсем не так, как в детстве, а с большой неохотой ходила по улицам, где много было тогда грустных, мрачных лиц.
Она считала, что никогда нельзя распускаться, ныть, важно сохранять достоинство. Но еще больше переживала из-за того, что Архангельск стал терять свое лицо. А началось все с малого: на Чумбаровке с одного дома башенку сняли, у другого окна совсем не те, что были, а там убрали деревянные тротуары… Это болью отзывалось в ее сердце, ведь так хотелось, чтобы город сохранил свое исконное, северное, неповторимое. Так хотелось вдруг наткнуться на настоящий уголок того Архангельска.
Помню, как уходила от Зинаиды Яковлевны. Хозяйка улыбалась мне вслед, а я, спускаясь по лестнице, думала о том, как грустно ей видеть каждый день этот обшарпанный подъезд…
Не знаю, дожила ли Зинаида Щеголихина до наших дней. Надеюсь, что да, но вряд ли ее сегодня интересует вот этот Архангельск. Неоригинальный, замусоренный, забитый пазиками, застроенный уродливыми шайбами торговых центров… Каким запомнят его наши дети? Полюбят ли? Оставят ли потомкам такие тетрадки, наполненные словами нежности к родному городу?
